(№ 19). – С. 5. – (Истоки).
Воспоминания Юрия Михайловича Поспеловского (в журналистике известен под псевдонимом Г. Синегорский) о детстве, проведенном в Добринке, куда был переведен на работу его отец, возглавивший свеклопункт (из газеты «Коммуна» (г. Воронеж),2005 год, 25 января).
… Февраль 1943 года. Эвакуировавшись из Воронежа, я с родителями живу в Добринке — большом селе, районном центре, на востоке области, в пятидесяти километрах от узловой станции Грязи. Учусь в седьмом классе Добринской средней школы. Довольно скоро в школе появляется военная делегация. Впервые на плечах военных мы видим погоны. Возглавляющий делегацию майор имеет на погонах эмблему — чашу со змеей, два просвета и одну звезду. Он начальник Добринского военного госпиталя.
Майор обращается к нам с просьбой взять шефство над ранеными. И мы сразу же охотно, с радостью соглашаемся. Девчонки будут помогать врачам, станут как бы медицинскими сестрами, санитарками. Нам, мальчишкам, поручается, так сказать, культурная часть шефства. Мы должны получать по почте и приносить в палаты письма, газеты и журналы, читать раненым книги, приглашать к ним коллективы художественной самодеятельности, устраивать концерты, просмотры кинофильмов.
Шефство школы над госпиталем постепенно перерастает в крепкую дружбу учащихся с поправляющими здоровье солдатами и офицерами. Причем оно обретает новый поворот: не только мы посещаем госпиталь, но и к нам в школу все чаще приходят из госпиталя военные, рассказывают об интереснейших эпизодах своей фронтовой жизни.
Одна из таких встреч запомнилась с лечившимся в госпитале после тяжелого ранения участником сражений за Воронеж, человеком, воевавшим в дивизионной разведке. Он рассказал ребятам, что в занятой части города сотни воронежцев мстили врагу, оказывали ему отчаянное сопротивление…
А через Добринку в те дни (речь идет о конце февраля — начале марта 1943 года, отца Юрия Михайловича вновь переводили в Воронеж и он на время оставил семью, ибо не было известно, что произошло с их домом, где они жили раньше — Вед.) шли и шли эшелоны. Но не к Сталинграду, а от него, в сторону Москвы. И были на платформах на этот раз не закрытые в брезент, а каждому взору открытые и обгоревшие, сильно помятые, с зияющими брешами немецкие танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия. Этот трофейный лом, как мы понимали, шел на переплавку.
Остановился как-то на станции и состав с пленными немцами. В окружении конвоиров высыпали они из вагонов большой серо-зеленой массой. Угрюмые, заросшие щетиной, одетые кто во что горазд: в шинели и кители, а то и просто в какое-то тряпье, в пилотках, фуражках на головах, с шарфами и даже женскими косынками на грязных шеях. Было жалко, противно на них смотреть.
И случилось так, что мать попросила меня после уроков в школе получить причитающиеся по карточкам 800 граммов хлеба. С половиной буханки и оказался я на вокзале среди пленных. Стою у палисадника, рассматриваю побитую разношерстную «армию». Сколько страданий, сколько горя принесли с собой эти вояки! Смотрю, из общей массы пленных один подходит совсем близко и не спускает глаз с моей авоськи. Ах, вот оно в чем дело: хлеба хочет. Так и есть. Просит:
— Мальтшик, дай, пожалюста, хлеб … Гитлер капут!…
— Ага,— говорю,— сейчас «Гитлер капут», а что же вы раньше этого не говорили?
На глазах немца выступают слезы. Он шарит по карманам, ничего не находит и вдруг резким движением руки достает из-за голенища сапога гитлеровский железный крест со свастикой, протягивает его мне и чуть ли не кричит:
— Майн орден браухе их нихт. Ес ист шон них костет…
Немецкий я учу в школе, понимаю: пленный говорит, что железный крест ему не нужен, что он уже ничего не стоит. И мне он не нужен — я отстраняю руку немца с орденом. Ну, ладно, хлеба я ему все же дам.
— Данке, данке, — благодарит пленный, с жадностью откусывая хлеб. Он косится на своих сородичей и вдруг решается на отчаянный жест: бросает под ноги железный крест и с остервенением топчет его сапогом…
Фронт уходит все дальше и дальше на запад. Дышится легче, свободнее. К нам в Добринку приехали мой двоюродный брат Дима, его мать, тетя Шура, тетя Галя. Год в эвакуации они прожили в подмосковных Песках — там, где не довелось побывать мне с отцом в июне 1941 года.
Навестил нас по пути из Сталинграда и отец Димки — подполковник медицинской службы Дмитрий Тихонович Егоров. Ему дали трехдневный отпуск, и он заехал в Добринку повидаться с женой и сыном. Стройный, подтянутый, в портупеях, со сверкающей кобурой на боку. Димка и я упросили его показать нам пистолет ТТ, а потом и дать хоть раз пальнуть. Пошли на озеро и там по очереди два-три раза выстрелили по уткам. Ясно, не попали ни в одну: уж очень тяжел пистолет, да и здорово скачет вверх при каждом выстреле.
…Собираемся в Воронеж. Складываем немудреный скарб — его всего ничего. Выкапываем с матерью картошку. Три-четыре мешка привезем с собой — без нее было бы, ох, как трудно…
Следует отметить, что в дни добринской эвакуации голодать нам, к счастью, не пришлось. Ели мы, конечно, не очень сытно, но, кроме картошки, была у нас и вареная сахарная свекла. И не только. На неделю на рынке мама покупала четвертинку топленого масла. Я же в семье был главным свинопасом: готовил простое варево для поросенка, растил и выхаживал его, как умел. Из ржаной и небольшого количества пшеничной муки собственного помола на ручной мельнице пек довольно вкусные пышки…
Жаль оставлять в Добринке своих новых друзей, ребят со свеклопункта. Они научили меня скакать верхом на лошадях — и рысью, и галопом, сколько раз мы гоняли их в ночное… Вместе работали на колхозном поле, собирали колоски, возили зерно на элеватор. Ну, ничего, не на всю жизнь расстаемся — небось когда-нибудь да увидимся….